Дым отечества [СИ] - Татьяна Апраксина

Мгновение тянется — длинное, упругое, звонкое как тетива.

— Ваша Светлость, — чуть развязнее и громче, чем обычно, говорит Бальони, — Я тоже не ваш капитан и не родич, и мне тоже интересно, сколько еще мы будем сидеть под Фаэнцой.

Герцог Беневентский коротко смеется.

— Друг мой, — отвечает он, — так сложилось, что мне известно, что наш сегодняшний гость и его… единомышленники — не просто меньшинство, а меньшинство почти неразличимое глазом. А прочие горожане… напомню, — Корво смотрит прямо на Бальони и цапля готова поклясться, что между ними будто натянута невидимая нитка. — Они поклялись кровью Спасителя нашего, что не предадут дома и дела Манфреди. Как вы думаете, что произойдет, когда, скажем так, союзнические обязательства надолго привяжут нас к иной части Полуострова?

— А-а, — хлопает себя ладонью по лбу Бальони, и трудно подметить в этом жесте небольшую нарочитость, но она там есть. — А я и не подумал. Ну, — это уже к Альфонсо, — сами прикиньте, где этих подданных больше передохнет, в осаде или в мятеже? Но с вас, — он опять смотрит на Корво, молодой хищник, очень быстрый и чуткий, — я за это топтание на месте хочу получить хоть какое удовольствие — между прочим, я-то так и не добрался до секретов де ла Валле, — подмигивает он.

— Право, — а теперь герцогу не нужно даже прилагать усилия, чтобы улыбка получилась искренней и теплой, — если бы я знал, что вас интересуют эти секреты, я бы уже давно и с превеликим удовольствием утолил ваше любопытство.

— Почему бы не сделать это сейчас? Пока люди достопочтенного полковника, — короткий кивок в сторону марсельца, — не погубили это чудесное утро?

«Изумительно, — думает Альфонсо. — Просто изумительно. Герцог ухитряется приручить всех этих пардусов и волков, орлов и даже баранов — и вот они уже готовы вытаскивать вожака из неприятных положений, но хуже того, они готовы предупреждать неприятности. Что всех нас ждет через пять, через десять лет, когда Корво войдет в полную силу?»

О судьбе союза цапля не беспокоится. Корво отдохнет, подумает и оценит не только меру бестактности, но и меру доверия. Но все-таки, очень интересно, что все они — даже Бальони — знают о Фаэнце такого, чего не знает он сам.

— И зачем было, — говорит Делабарта, допивая вино из здоровенного, почти в его голову, серебряного кубка, — всякую падаль тащить к столу?

— Континентальный завтрак, с мясом, — усмехается цапля.

* * *

Пьетро по прозвищу Четыре Щегла щелкает и щебечет за шестерых. Работает он втрое меньше — но этого достаточно, чтобы на него смотрели теплыми глазами и хлопали по плечу. Он рад. Рад всему, что греет, что дает защиту от темноты, любому занятию, любому разговору. Потому что когда вокруг никого нет, ему кажется, что посреди неба висит огромный, широко распахнутый глаз и смотрит прямо на него. Но тяжелей всего даже не это, а мысль, которая пришла к нему в тот день, когда священник упал с лестницы: что будет, когда глаз закроется?

У Пьетро есть дом, он выгодно женат, у него есть честолюбие и надежды, одно с другим сочетается плохо, но Пьетро все кажется — как-нибудь управимся. В мутной воде и рыбку ловить сподручней, снулая рыбка на поверхности вяло барахтается. У него есть дед, который наградит его — и черт с ним, с городом, и дом можно построить другой, и жену с собой взять — покладистая оказалась, уютная. У него есть все, и нет лишь капюшона, зонта, кровли, купола, который укроет от неба, и мнится ему — близок уже день, когда будет он бегать из одной комнаты в другую, чтоб укрыться.

И когда он вне очереди попадает в ночной караул, он радуется — на стене ты не один. И когда в переулке по дороге на дежурство ему накидывают на голову мешок и заламывают локти вверх, он — отбиваясь, пытаясь звать на помощь, рассаживая колени о мостовую — почти радуется, потому что люди, что бы они ни сделали, все-таки не так страшны, как это высасывающее внимание. К утру он понимает, что ошибался. Впрочем, глаз по-прежнему висит в небе, его все равно видно через перекрытия, через слои и слои камня. Он там. Но Пьетро почти нет до него дела. Почти. Он недооценил людей, Пьетро. А еще они его ни о чем не спрашивают.

Он понимает в недолгих промежутках, красных и серых… — нет, его никто не жалеет, просто дают надежду, что все уже кончилось, и вновь начинают — ничего действительно страшного с ним не делали. Руки почти целы, и ноги, и ребра… Ничего страшного. Просто нестерпимое, час за часом. Всю ночь, и еще весь день. И они ничего не спрашивают. И через них все равно просвечивает глаз в небе. Одно другому не мешает. Просто две пытки. Как будто мало одной.

Он пытается вызнать — за что, в чем дело, в чем он виноват, что рассказать?.. Его не слушают, будто его и нет вовсе, есть только скулящее тело, и вот его-то нужно мучить. Для некой своей надобности. Как жена готовила цыплят — общипать, опалить, вымыть жесткой щеткой из конского волоса, потом замочить в маринаде под гнетом, потом запечь на решетке. Скрип новой веревки, скрежет дерева о дерево, стук рычагов, гудение огня… внутри во всем этом тоже не должно быть ничего живого, а оно есть — он сам.

Наступает вечер… кусок мяса знает, что это вечер, хотя здесь есть только тот свет, который люди приносят с собой. И вовсе не факелы, а большие толстостенные стеклянные лампы с основательными медными поддонами — он еще удивился, когда его только привели, еще мог удивляться. Приходит вечер, а вместе с ним — Асторре Манфреди. Так же быстро и незаметно. Только что угол был пуст, а затмение спустя там уже сидит на раскладном стуле светловолосый человек в белом и золотом — и смотрит на Пьетро внимательно и без всякого чувства. Почти как глаз.

И не вмешивается.

Пьетро вдруг понимает, что ничего ему